Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
Я вымученно улыбнулась и кивнула головой.
— Я хочу вернуть один, — сказала я.
— Что — один? — удивился Седой.
— Один кубик, — сказала я, — тот, что во мне.
— Почему? — спросил Седой.
— Я от него устала, — честно сказала я, — он работает тогда, когда хочет и он сводит меня с ума…
— Это была первая партия, — честно сказал Седой, — экспериментальная, сейчас я сделал новый вариант, ближе к тому, чего ты хотела…
— Ты меня обманул, — сказала я и чуть было не сняла очки.
— На ты — это лучше, — сказал Седой, — это как–то приятнее!
— Вы меня обманули! — поправилась я.
— Продолжай на «ты», — сказал Седой, — и не стесняйся…
Я не стесняюсь, хотелось сказать мне ему, я никогда и ничего уже не буду стесняться, вот только как и кому рассказать обо всем, что произошло за те первые четыре дня? Про меня, про Майю, про мужа, про Н. А., того самого Н. А, которого лишь вчера мы с мужем забрали из больницы, совсем беспомощного, не способного говорить, он лишь смотрит вокруг опустевшими глазами, в них тоска и слезы, которые нет возможности вытереть парализованными руками, чучело в кресле на колесиках, тень моего отца, да даже не тень, а тень тени, устроившаяся сейчас в нашей гостиной как напоминание о том, что далеко не всегда надо стремится узнать правду, ведь она может оказаться совсем не такой, как ты ее себе представляешь.
— Что мы с ним будем делать, он ведь вообще ничего не может сам после удара! — сказал муж вечером, вернувшись из больницы.
— Возьмем его к нам, — сказала я, — я буду за ним ухаживать.
— Ты не сможешь, — возразил муж, — это очень тяжело…
— Но Майя могла…
— Тогда он мог говорить и у него работали руки, он мог сам добраться до туалета и мог сам доехать до постели, а сейчас он ничего этого не может…
— Мы возьмем его к нам, — твердо сказала я и добавила: — Пока он еще жив, то пусть живет с нами!
Сейчас дома был муж, который с утра не поехал в офис, так что Н. А. был под присмотром.
Но я не могу рассказать об этом Седому, как не могу рассказать и о том, что я действительно нашла нож в нижнем правом ящике стола в кабинете мужа, и что каким–то образом этот нож оказался под левой грудью Майи, я ни о чем не могу рассказать Седому, потому что это лишь мои иллюзии и моя правда, это мой отец, мой муж, моя любовь, и незачем посторонним знать об этом!
— Тебе не повезло, — говорит Седой, беря свою чашечку кофе, — ты встретилась совсем не с тем, что ожидала, и к этому была не готова…
Я не понимаю, о чем он говорит, я просто пью кофе, курю и смотрю на Седого сквозь темные очки.
— Сними! — властно говорит Седой.
Я все продолжаю смотреть на него, не понимая, что он от меня хочет.
Тогда Седой протягивает руку и снимает с меня очки.
— Посмотри мне в глаза! — говорит Седой.
Я послушно смотрю ему в глаза, думая лишь об одном: каким–то образом этот человек может управлять мною, может мне приказывать, а я делаю то, что он хочет, вот он сказал — сними очки! — и я сняла, но зачем?
— Я все знаю, — говорит Седой, — так уж получилось! — и он трогает правой рукой серьгу в ухе.
Под моей левой грудью что–то колет и я начинаю догадываться.
— Ты свинья! — говорю я ему и внезапно даю ему пощечину. Левой рукой, правая все еще занята чашечкой с кофе, а вот сигарету я уже докурила.
Седой смеется и перехватывает мою руку.
И сжимает. Больно. Так больно, что на глазах появляются слезы.
— Больно, — говорю, — пусти!
Седой отпускает меня, а потом спокойным голосом говорит, что если он что и знает, так это знает лишь он и никто никогда об этом не услышит ни слова. И что это было необходимо — вдруг мне действительно угрожала бы опасность, тогда он бы смог хоть как–то помочь.
Может быть, в крайнем случае, но попытался бы.
— А Майя? — кричу я.
У нее не было кубика, — говорит Седой, — серьга же настроена только на тебя. Если хочешь, мы достанем сейчас твой кубик, и тогда ты опять останешься одна. Хочешь?
— Хочу, — говорю я, вытирая слезы.
— Раздевайся! — командует Седой.
Я послушно расстегиваю и снимаю блузку, кладу ее на кресло, потом расстегиваю и снимаю лифчик. Я не боюсь Седого, я уже хорошо понимаю, что он не заставит меня вставать перед ним на колени — когда знаешь о женщине столько, сколько он знает обо мне, то навряд ли придет в голову заниматься с ней любовью хоть в каком варианте.
Седой берет одной рукой мою левую грудь и начинает массировать, а потом вдруг нажимает другой рукой под грудью, сильно и резко, мне опять становится больно, хотя вслед за этим я чувствую облегчение в тот самый момент, когда из моего тело, как муравьиный лев из норки, выскакивает серебристый маленький кубик и исчезает в ладони Седого.
— Одевайся, — говорит Седой, бросая кубик на блюдце с драконами. Чашечка стоит рядом. Кофе уже допит.
Кубик подпрыгивает, будто никак не может успокоится.
Седой пристально смотрит на него, я — тоже.
— Замерзнешь, — говорит Седой.
Я киваю и начинаю одеваться, все так же не отводя глаз от кубика.
Седой встает и уходит, а возвращается с банкой, полной воды. Он берет кубик, осторожно, двумя пальцами, и бросает его в банку.
И кубик начинает пускать пузыри, таять, будто кусок то ли льда, то ли сахара, пузырей все больше, кубик все меньше, вот он совсем исчез, растворился, а вода из прозрачной стала мутной, почти что желтой.
— Остается вылить — и все! — говорит Седой.
— Я сама! — говорю я, — Дай мне!
Седой протягивает мне банку, я беру ее и чувствую, что она намного тяжелее, чем положено быть простой полулитровой банке с мутной водопроводной водой.
— Осторожнее! — говорит Седой.
Я киваю и медленно иду в туалет, стараясь не расплескать, не пролить ни капли, потому что в банке сейчас не просто пусть желтая и мутная, но вода.
В этой банке четыре дня моей жизни плюс все мое прошлое.
И моего мужа.
И Н. А.
И Майи.
Я не хочу, чтобы это оставалось, мне надо вылить все это в унитаз, потом смыть, а банку лучше разбить, хотя можно обварить кипятком и залить дезинфицирующим раствором, но пусть о банке думает Седой, я вхожу в туалет, осторожно, стараясь не споткнуться, не расплескать, наклоняю банку и выливаю все ее содержимое, всю эту мутновато–желтую воду, всю себя, а потом нажимаю смыв и смотрю, как пенящаяся вода из бачка уносит все это в канализационную трубу, и тут вдруг ноги мои становятся ватными и мне хочется упасть, к горлу подкатывает тошнота, Седой, видимо, понимает, что мне плохо, он выхватывает у меня банку и закрывает дверь в туалет.
И меня тошнит, но мне становится легче.
Я опять нажимаю смыв, а потом умываюсь и полощу рот.
И выхожу обратно, хотя ноги у меня все такие же ватные.
— Это все? — спрашиваю я Седого.
— Все, — говорит он, — хочешь еще кофе?
— Нет, — говорю я, — я лучше немного посижу, а потом пойду…
— Сигарету? — спрашивает Седой.
— Нет, — говорю я, — мне пока не хочется курить.
— Тебя тошнит, — говорит Седой, — и тебе не хочется курить, с тобой все в порядке?
— Со мной все в порядке, — говорю я и вдруг понимаю, что не все. Я просто забыла об этом, хотя женщины о таком не забывают. Но предыдущие три недели мне было не до того, и потом — я была в шоке. А это действует. Но задержка на три недели — это уже что–то.
А начаться должно было как раз три недели назад, недаром я брала с собой тампаксы.
— Посмотри–ка на меня, — говорит Седой.
Я послушно смотрю на него и он удовлетворенно кивает головой.
— Ты смотришь, как беременная, — уверенно говорит он.
— Этого не может быть, — говорю я.
— Может, — отвечает Седой.
— Этого не может быть, потому что я не способна, — говорю я.
— После ресторана, — говорит мне Седой, — вспомни!
— Ну и что! — говорю я. — Этого просто не может быть!
— Сходи к врачу, — говорит Седой, — или сделай себе тест, но ты смотришь как беременная, тебя тошнит и ты не хочешь курить.
— Ладно, — говорю я, — может быть… — И добавляю: — Я пошла?
— Иди, — говорит Седой, — но сообщи как–нибудь…
— Зачем? — спрашиваю я.
— Ты права, — говорит Седой, — это явно незачем!
Опять звонит телефон, и Седой берет трубку.
Я иду к выходу и толкаю дверь изнутри.
На улице солнце и еще жарче.
Я думаю, надеть мне очки или нет, и решаю, что пока не стоит.
Я хочу, чтобы кто–нибудь еще посмотрел мне в глаза и сказал, что я смотрю, как беременная.
Хотя я все равно не верю в это.
И никогда не поверю.
Пока все действительно не изменится и весь мир не уместится в моем животе.
Я иду по улице, в том же направлении, что и месяц с небольшим назад.
Мне надо дойти до перекрестка, свернуть, а потом идти дальше, пока не дойду до остановки.
